Хотелось бы Гэвину сказать, что он слишком стар для всего этого дерьма, но сказать он так не мог: сам ведь напросился хоть чем-то помогать в космосе, пока отбирали других участников экспедиции. Хотя он и решил уйти на пенсию, сидеть и миловаться красотами чужой планеты он планировал непосредственно в колонии, на Земле же пока было, кем поработать, что посмотреть, да какие басни потравить.
Тем более, что чем дальше, тем больше он замечал, что космос и путешествия становятся для него рутиной. Нет ничего нового под луной, говорите? Как бы ни так, глядите дальше. Нет ничего нового нигде – уж Гэвин, везде побывавший и все повидавший, знал это как никто другой.
Это во времена его молодости космос был уделом смелых. На самом деле, он знал, что уже тогда космос был уделом кого угодно, но МакКракен полагал, что прожил достаточно, чтобы наконец-то начать строить рассказы на старом добром: «А вот в мои времена…»
Нынче же все было совсем скучно, и в путешествия все чаще отправлялись люди, которым что космолет, что шаттл, что скаутский слайдер – все едино. Техника безопасности ограничивалась правильным порядком нажатия кнопок, а вместо космоса на иллюминаторы выводили виды какого-нибудь пыльного Гранд-Каньона. И несмотря на все это. Гэвин космос обожал – пусть и виденный тысячу раз, истоптанный, наполненный случайными людьми – он оставался все так же прекрасен, как и в первый полет.
Уж если однажды был романтиком, то это – навсегда. И все же время от времени Гэвин все еще пытался измениться и хотя бы казаться прожженным циником, уверенным, что нет ничего прекрасного. Удавалось ему скверно, но он не оставлял надежд и веры в то, что однажды у него все получится. Главное – не отступать.
Так что, например, ожидая Схоластику Джонс, которой должен был провести инструктаж, Гэвин старался выглядеть максимально скучающе. Пока у него получалось хорошо.