Никак. Это слово очень точно описывало Линдиса, добротно переваренного больничным стационаром и естественным путём вышедшего наружу. Как и положено переваренной субстанции, Линдис старался лишний раз не шевелиться, наблюдал за протекающими внутри себя процессами и терпеливо ожидал зарождения там жизни. Никак — это было правильно и хорошо. Никак — это вот такая дерьмовая, но свобода.
Агентство, проглотив отчёт об успешном завершении операции, покладисто согласилось дать Скопе передышку. За время его отсутствия из берлоги исчезли остатки дури, и Линдис нашёл себя обязанным послать куратору благодарность прежде, чем залечь в глубокую спячку. Крылья, получив несколько коротких и злых отповедей, отвалились сами собой: весельчак-Тедди, пока не было веской необходимости во взрывотехнике и лишних вооружённых руках, баловал Веточку пониманием. Другие его не понимали, без охоты доискивались причин, но они так и оставались между Тедди и Веточкой.
Линдису в самом деле казалось, что он расчищает свою жизнь для какого-то нового начала. Вот лист освободится, и можно будет заполнять его дальше нормально. Его уверенность покачивалась с наступлением темноты, когда он лежал с гитарой как с обиженной его творческой импотенцией любовницей, лежал в тишине без света и ждал, когда же когда чистота внутри заполнится чем-то живым и звучащим, без чего Линдис чувствовал себя как без воздуха.
Время перетрёт и это. Время научит сердце звучать не от потравы.
Линдис держал руки на струнах, чтобы не пропустить ту секунду, когда это произойдёт.
Всё могло бы быть так спокойно и тухло, всё точно так, как описано. И агентство, и крылья, и приятели-подружки, и даже семья на время оставили Линдису вовсю предаваться его депрессии. Но была Йо-Йо, и ей почему-то до сих пор было не всё равно. И день начинался с её звонка и сухого приветствия. Так она проверяла, не откинулся ли он ещё. Если она приходила, то приходила днём, когда Линдис меньше всего хотел хоть что-нибудь, тем более — говорить. Каждый раз после её ухода он думал, что должен заменить замки на двери, раз её больше нет необходимости открывать без его ведома (читай — когда он обдолбан до полусмерти). И всё равно забивал до её следующего появления.
Сегодня Йо-Йо не ушла. Летучей мышью она висела у него над душой и говорила, говорила, говорила. Слова хлёсткие и болезненные мало побуждали к действию чистый лист, который представлял из себя Линдис, но она не отставала, и его брыкания сначала перешли в глухую защиту, и отсюда уже было два шага до мольбы. Поймав этот момент Йоханна выволокла Линдиса из берлоги уже практически без сопротивления, и теперь, оглядывая океан счастья вокруг, он не мог понять, почему он позволил этому случиться. Лицо его приобрело совершенно обиженное выражение: он прислушивался к безыскусной звуковой вермишели, к аппетитному чавканью публики, и вроде как удовольствие было где-то совсем рядом, раз столько народа его излучали. Но чем больше старался Линдис, тем большее раздражение в нём поднималось — так упоротый веган над своим сельдереем всей душой ненавидит счастливую парочку за соседним столиком, заказавшую по сочному стейку с кровью.
Да и вообще. Дети. Бестолковые визжащие дети.
И всё это могло быть его.
Линдис, не завершив визуальный обход творящегося вокруг конца света, посмотрел на Йо-Йо, и в зрачках его плескался неподдельный ужас. Если всё это могло быть его…
Если он что-то собирался сказать, он не успел, его едва не свалила с ног восходящая к потолку и наверняка проложившая по нему нехилую трещину овация. Это поблагодарить разогрев вышел худой ушастый паренёк с широкой улыбкой жертвы компрачикоса, мгновенно завоёвывающей сердца искренней открытостью. В какой-то момент Линдис поймал себя на том, что смотрит не без обычного своего бараньего интереса, похожего на отупение человека на видеохостинге над видео с котятками и болезненными падениями других людей. Но стоило начаться музыке, он выслушал половину первого куплета и бросился прочь.
Рука, вцепившаяся в его рукав с неожиданной силой, заставила его обернуться. Йо-Йо не смотрела в его сторону. Она смотрела на сцену, и её староимперский профиль был строг и спокоен, как если бы они стояли литургию. Но глаза. Линдис замер, и не потому, что не мог сбросить женскую руку, не сломав. Почему — не ясно. Но он стоял и смотрел на неё, ожидая какого-то движения, хоть чего-то, что отразило бы и её отвращение к пляшущему на сцене сахарному сопляку. Хоть что-то. Потом он стал смотреть на Ричи. Его имя скандировали тысячи. Его строчки повторялись по двадцать раз, как будто это могло придать хоть какой-то силы беспомощному «детка, я тебя люблю». И они называли это музыкой. Музыкой!
Линдис опустил голову и закрыл глаза.

Голова Линдиса поднималась тяжело, он не приложил и доли усилия, чтобы помочь Йо-Йо. Разве что глаза открыл сам и тут же закрыл ещё плотнее. Ударивший в них софит как-то слишком явно освещал полную бессмысленность субстанции за склерой, вплоть до задней стенки черепа. «Ну мда,» — пробормотал Линдис, хотя в стоящем дыбом зале этого никто не услышал, и всё же предпринял ещё одну попытку посмотреть. В клубах, к которым привык Линдис, и которые привыкли к его ненавязчивому присутствию на сцене, света в глаза было предостаточно. Для болезненно чувствительных глаз наркомана даже многовато, хотя он со временем и привык не отвлекаться на эти неудобства. Тот перебор был ещё скромным фонтанчиком по сравнению с потопом искр, лучей, вспышек и ядовитых светящихся лент, которыми переполнялся этот зал. Линдис постарался следить за фигуркой певца на сцене, и это с одной стороны помогло. С другой же…
Всю песню Линдис смотрел на Ричи. Ричи рассыпал улыбки, заламывал руки, вытягивался в струнку на длинных нотах, вползал в волну танца безликих людей на заднем плане, таскал какой-то реквизит. На следующей песне — бросал в зал бумажные самолётики, улыбаясь, подскакивая едва ли не выше головы и много-много раз повторяя, насколько сильна любовь, посланная с самолётиком. Линдис, едва осознавший смену песен, очнулся, потянулся к внутреннему карману. Смартфон у него попытались выбить из рук сразу же, и не по злому умыслу. Линдис, сосредоточенный, не заметил, но подростка одной рукой отправил подальше так, что тот вовсе не понял, что произошло. А Линдис, сохраняя на лице выражение отлитого в гипсе священного барана, показал Йоханне экранчик с набранным, но не отправленным сообщением: «Он не поёт это запись».
При более близком исследовании, Линдис вовсе не был так уж спокоен. Смартфон дёргался не в такт в дрожащей руке, да и щурился Линдис нездорово. Его интерес никогда, даже в ранней юности не касался этих любимцев девочек, а позже он и вовсе потерял всякий интерес к жизни за пределами собственных занятий. Столкнувшись с Ричи в живую, Линдис ещё мог как-то предположить, что на любое извращение может найтись свой извращенец. С их многообразием в компании идейных бомбистов и просто психов было довольно просто познакомиться.
Но вот открытие, нежданное и непрошеное, потянуло на шокирующее откровение и по воздействию было похоже на удар по всему сразу. Тысячи людей пришли признаться в любви совершенной пустоте. Ноты, микшированные компьютером. Звуки, синтезированные программой. Мелодия, пришедшая не из души, а из машины. Цепочка, из которой начисто исчез человек. И толпа, которой это… нравилось???

Ладно, вот теперь Линдис ощутил себя не просто на дне, а на дне городского канализационного стока. Предательство Ричи музыки, смысла и разума поражало, выбивало из уютного паршивенького ничего, приютившего Линдиса на время. Он помнил — его перманентная ненависть к окружающему его миру нормальна, а потому нещитова, это всего лишь организм, разучившийся извлекать удовольствие из естественных источников. Он мог ей пренебрегать до тех пор, пока Йо-Йо не засмеялась, резко и уничижительно. Этот контрольный в голову самообладание Линдиса уже не выдержало, и по пути из толпы он наглотался погани производства собственного сознания досыта, до тошноты.
На улице Линдис прислонился к фонарному столбу, закрыл глаза и стал дышать через приоткрытый рот. Это всё по плану, повторил он себе, это естественный процесс. Да, стрёмный, но необходимый. Или так, или возвращение в колесо прыжков с горок наркоты на днище. Помогали эти уговоры как пилоту водолазная маска.
Ну да. Вечное днище, конечно, заманчивее, подумал Линдис, понимая, что мысль эта неверная и от эмоций, открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на Йо-Йо, на какое-то нездоровое оживление прохожих, на поверку оказавшихся теми же фанатами, только не доставшими заветных билетов, но надеявшихся на что-то. Может, подловить кумира у задних дверей после концерта. Не верилось, что истязание закончилось. По крайней мере, на время.
Линдис вспомнил смех Йоханны. Разумеется, она знала, что он не поёт. Может, никто из них, хомячков большой сцены, не пел. Наверняка — это читалось в тоне Йо-Йо. И это злило Линдиса. Но это ведь нормально сейчас, правда?
— Что это значит?
С пренебрежением дисфорией в речи Линдис переборщил, и вместо лёгкого раздражения, должного бы намекнуть Йоханне, что неплохо бы объясниться, вышла речь обиды, доведённой почти до слёз. Вздохнув, Линдис оторвался от столба и предпринял попытку исправления:
— Ты удовлетворена, я могу идти?
Попытка скорее удалась, чем нет. Голос звучал задолбанно, но всё ещё не агрессивно. Разве что иронии недоставало.

Ответ Линдиса, куда он — такой — пойдёт не блистал ни изобретательностью, ни остроумием: одна только усталая пошлость в стриженный затылок короткой холостой очередью. Движение разъело злость, из которой ещё можно было строить стены пассивной агрессии. Или это от того, что они с Йо-Йо шли и держались за ручки, как школьники после уроков? Может, и так, но в школе на Линдиса не наваливалась такая громоздкая и угловатая тоска. Песенки Ричи, фанаты Ричи, сам Ричи — всё это осталось позади, но в сонной настороженности городских улиц он, казалось, стал только ближе. И осадок от его концерта горчил разлитой по асфальту солярой, подпирал снизу то, что и так было придавлено скалой тоски сверху. Линдис цедил этот коктейль безысходности и безвольно тащился за Йоханной, мало представляя, куда она его тащит и зачем, и ещё меньше — интересуясь.
Ей всегда было что-то нужно, она единственная в этом городе не пользовалась удобными тротуарами и общественным транспортом судеб, продиктованных стечением обстоятельств. Она садилась за руль и прокладывала свои собственные пути, и это время от времени заражало Линдиса почти что мистическим обожествлением фигуры Йоханны Ленц. Когда ему удавалось следить за приложением её энергии со стороны. Потом оказывалось, что она хочет того же от него. И наваждение рассасывалось само собой. Он посылал её сотню раз. Она его — вчетверо больше. Он ловил себя на мысли, что Тедди с его новым предприятием вырывает его из берлоги более чем удачно — это на некоторое время отгораживало его от мыслей о Йоханне и от неё самой.
Но потом он возвращался, неспособный смыть с рук кровь, пролитую во благо, и душные ночи переполняли и его самого. Чтобы не дойти по этой дорожке до самоубийства — он лил из отчаяния пули звуков. И отдавал Йо-Йо. Это работало только когда он отдавал ей всё. До почти случайной их встречи он и не знал, что так можно.
Он отдавал, чтобы иметь возможность работать.
Ей было мало этого.
Местечко, куда Йо-Йо шла с уверенностью голубя, рвущегося к родной голубятне, было под стать внутреннему состоянию Линдиса: то же гнетущее разрушение, надписанное на каждой детали интерьера сожаление о чём-то утерянном, очень важном, но никогда не ценившимся, и так и узнанным в лицо. Линдис оглядел его без интереса. Разве что оживился после признания, ещё раз посмотрел на крюки для софитов, истёртые доски под ногами, вытертую стену. И снова вернулся к созерцанию своих рук, перебирающих светящуюся азалитовую цепочку.
— Не надо, — сказал он, дождавшись перерыва в нравоучениях. — Не думай, что они приходят, потому что ждут освободившегося места. Они приходят только тогда, когда их ждут. И сколько бы ни кувыркался под долбёж в четыре четверти Ричи, ищущие свою музыку да обрящут. Дело не в Ричи. Дело в том, что ты больше не можешь не видеть… их…
Линдис неопределённо мотнул головой, очерчивая границей «их» весь мир за пределами этой сцены. Дурнота, подступившая ещё в Эстер-холле, разродилась. Немногословного обычно Линдиса тошнило словами, и набранной в той толпе грязью, и тем ничем, что он так трепетно хранил в себе в ожидании чуда, теперь заляпанным и как будто подгнившим.
— Хочешь видеть меня в Эстер-холле? Хочешь сама там стоять? Так давай я составлю тебе три аккорда и два предложения в этот несчастный молот. Твоё бабло — и к концу недели это говно будет трындеть из каждого чайника. Окупится сторицей, как два байта переслать.
Линдис даже привстал, в бешенстве сбиваясь с дыхания и повышая голос. В глазах плескался кипяток, и бесстрастное лицо его только больше бесило, пока ярость вдруг в один момент не выгорела, и Линдис не упал на место, утыкаясь взглядом в столешницу.
— Дай мне время, — безнадежно сказал он, не поднимая взгляд. — Дай мне пару недель, я…
Взгляд, ищущий взгляд утопающего метнулся к Йоханне и плавно скользнул в сторону, наполняясь безнадежным ужасом неосознанного осязания перепутья. Или осознанного отрицания понимания. Линдис медленно вдохнул через приоткрытые губы, приподнял подбородок и завис с сострадающим выражением лица.

Хлопок по столу возымел действие не хуже удара по живому. Линдис вздрогнул, очнулся от внутренней возни и растеряно посмотрел на Йоханну. Такой он её видел впервые. В первый раз продюсер изменяла своему хладнокровию. Нет, величие её негодования и осуждения и раньше можно было ощутить в полном объёме, Линдис прекрасно это знал. Но она не опускалась до откровенной ругани. И теперь под воздействием её злобы Линдис безо всякой радости приветствовал её величество вину.
Линдис сжал губы и уставился в столешницу. Так он просидел, пока Йо-Йо общалась с барменом — в кои-то веки не старым знакомцем женщины, а просто левым чуваком, не расположенным к каким-то посторонним разговорам. И в кои-то веки Линдис был этому не рад. Передышка едва тянула на перекур.
Разделавшись с заказом, Йоханна снова вцепилась в него, как Истинный в веру. Линдис поднял на продюсера укоризненный взгляд. Шутка была не смешной. А когда оказалось, что и шуткой-то она не была… Линдис медленно изменился в лице. На место осуждения пришло такой брезгливый ужас, как если бы Йоханна вытащила из-под полы и положила на середину стола отрезанную голову Ричи. Хотя нет. В таком случае ничего особенно ужасного Линдис бы в действии не нашёл — только необходимость быстро действовать.
— Да я лучше сдохну, — наконец, возмущённо высказался он, вернув способность изъясняться словами, а не междометиями. — Для мерзких радостей домашнего насилия роди себе ребёнка или мужа заведи, а меня оставь в покое.
Возмущение Линдиса прервал сомнамбула-бармен, несмотря на медлительность, успевший как-то добраться до стойки и вернуться с двумя стаканами. В общем-то, от сцены до стойки и было, считай, два шага. И улитка бы не сильно отстала. Линдис схватился за стакан, как будто он был единственным устойчивым предметом в ставшим вдруг болотом пространстве.
— Я и пытаюсь. Стать. Нормальным. Человеком. Как раньше… без этой дряни…
И снова под раздачу попало всё наполнение мироздания, начиная от очерченной подбородком Линдиса границы по краю сцены. Он не мог смотреть Йо-Йо в глаза. Уже не был уверен, что захватанный и помятый чистый лист действительно может заполниться чем-то дельным и правильным, и переполниться — чтобы получилась музыка. Такая, какую трясла с него Йоханна, как с каштана в конце зимы — так же бессмысленно.
— Дай мне две недели. Это не то, после чего можно научиться жить по-старому в одночасье. Я вышел всего-то…
Линдис запнулся. Ему казалось, что до дня выхода из рехаба было рукой подать. Время, начинавшееся за его воротами: оно и было, и тянулось вчерашней жвачкой, и его как бы и не было, оно было совершенно пусто. Чувство времени тут было бессильно, пришлось призывать профессиональную память и банальную арифметику. Надо же… как много…
— Две недели, Йо-Йо. Это же не грёбаный фуршет на триста рыл. Это музыка.

Линдис спросил себя, хочется ли ему выпить. Как-то выходило, что не особо. Но Йо-Йо молчала, за пределами сцены плескалась тоска и тленота — взболтать но не смешивать — а на самой сцене лежало неверие. Мир не верил Линдису Ормхильду, Йоханна Ленц не верила Линдису Ормхильду, даже сам Линдис Ормхильд не верил Линдису Ормхильду. Он сморщился, как будто разочаровавшись в молчании Йо-Йо и выпил. А потом спросил себя, хочется ли ему курить. Заполнивший рот привкус горелых щепок помог получить уже более определённый ответ, но от дыма по-прежнему не было никакого удовольствия, ни даже спасения от вопросов Йоханны. Вместо того, чтобы ответить, Линдис глотал дым и смотрел в сторону, на подсветку за барной стойкой, перенимая эстафету тишины, но без цели. Скорее в слабой надежде, что Тот Самый момент подсуетится и картинно появится именно сейчас, избавив его от необходимости врать и верить в своё враньё. Верить искренне, как исповедующийся верит в прощение.
С запозданием, всё так же пряча взгляд, Линдис отодвинулся в сторону. Всего на ладонь, но так, чтобы рука Йо-Йо осталась на весу, лишившись контакта с его головой. Это сочувствие в ней было таким же новым, как давешняя ругань, и ещё более неприятным. Её злоба и раздражение были хотя бы понятны. Понимать сочувствие Линдис не хотел. Знал, что ему не понравится ещё больше, чем не нравится сейчас.
Он выместил злобу на едва начатой сигарете, утопив её в пепельнице, постаравшись не отмечать, что руки опять дрожат.
— Весь мир прекрасно обходится без этого. Так что, если не смогу писать, мы попрощаемся. Можем даже отпраздновать этот развод несчастных в браке.
Эти вопросы он пережил, и даже, вроде, выстоял, но она найдёт другие. Весь этот цирк с Ричи и был задуман для того, чтобы он не устоял. Опять. Линдиса взяла за горло колкая, горькая обида. Кое-как заглотив её вместе с остатками виски, он почти бежал из-за стола, насколько это можно было сделать, не расплескав эмоции на детские слёзы.
— Спасибо за отвратительный вечер и катись к Тени.

Тогда он довольно долго блуждал, теряясь в желаниях, которые и были, и одновременно их не было совсем, цепляясь за ритм никогда не спящего города, и срываясь с него как с эскалатора с шатающимися ступенями. Когда в следующий раз он увидел Йо-Йо… ладно, скорее, его увидела она. В берлоге стоял густой запах спирта, на диване бинты, шёлк, неожиданно объёмная аптечка и оставшийся объедком былой роскоши комочек красно-белой ваты прикрывали пистолеты. Линдис, изгнанный с дивана стерильными и белыми предметами, скрестив ноги, сидел на полу. На его коленях стояла гитара, на гитаре лежали сомкнутые крест-накрест кисти рук, в запястья он упирался лбом, в целом воплощая аллегорию отчаяния. Поперёк туловища широкой полосой лежала повязка.
Рядом лежал пульт аудиосистемы. Творческое пустое место переключало собственные треки в поисках резонанса. Переполнение, которого он ждал и надеялся, что его никогда не наступит, пришло. Он снова был в ссоре с совестью и моралью, придавленный долгом. Но выхода ему не было.
В принципе, ему было всё равно, кто там пришёл. Тедди узнал о подставе и пришёл поквитаться с лучшим другом? Парни с Поперечного решили заявиться в нору и отдать долг? Кто-то из старых врагов вышел на свободу и тоже пришёл за расчётом? Будете убивать — только не кантуйте, спасибо. Большое и человеческое. Секунду ничего не происходило, и Линдис, дав себе труд, понял, что у порога полуночным кошмаром двигается Йоханна.
Подняв на неё мокрые злые глаза, Линдис почти задал вопрос, какого хера она тут делает. Он нашёл ответ раньше. Телефон уничтожен, он не мог послать её по дальней связи. Прекрасно, топ-10 дерьмовых дней коронован. Придётся послать лицом к лицу.
— Убирайся в Тень, — надрывно протянул Линдис и вернулся в первоначальную позу.

Воображение цепко ухватилось за ничем не мотивированную уверенность: Йо-Йо махнула на него рукой, как обещала уже сотни раз, оставила ключи на сумматоре, перегораживающем стену у порога единственной комнаты, и, наконец, забыла, кто такой Линдис, что ей от него нужно, и где он живёт. Долгие минуты Йоханна не рушила эту уверенность ни движением, ни хоть сколько-нибудь заметным движением. Вместо облегчения, такого ожидаемого, к горлу подступил сдавленный вой. Линдис не пустил его дальше только потому что с музыкой он шёл вразрез ещё больше, чем собачий. Сначала нужно было выключить музыку. Запустить радио с бесконечным Ричи, с тюремными песенками, что угодно. Только не звуки, треплющие оборванные струны в горле.
С трудом расцепив руки, Линдис потянулся к пульту, и чуть не столкнулся с рукой Йо-Йо. Она, будто прочитав его мысли, решила так же. Впустить тишину, и уж лучше будет так, чем призраки прошлого лета, богатого на потрясения, победы и звуки. С недоумением, в котором не было и тени интереса, Линдис прополз взглядом от опоясанного простой чёрной кожей без побрякушек запястья Йо-Йо до сошедшего с древнего иконостаса лица. Линдис не признался бы и себе, какая внушительная часть кошмаров, засевших во всех углах берлоги, свесившихся с потолка и час от часа смыкающих кольцо вокруг, сгинули, когда она осталась. Но этого было недостаточно, чтобы здесь осталось место для полёта.
Куда более поспешно взгляд Линдиса отполз в угол после вопроса. Он покачал головой из стороны в сторону. Шансов, что после короткой инспекции Йоханна свалит восвояси, не оставалось. Агент Скопа пробуждался неохотно, через силу. Он был ранен, измотан неудачей и гаданием на отблесках фар проезжающих по улице машин, не раскрыта ли его игра против всех, жертвами среди подонков, но всё же живых людей, захваченных харизмой воротил несмышлёнышей. Вдобавок ко всему, из-под медицинского мусора на диване выглядывает оружие. Дурь Йо-Йо сносила почти безропотно. Проверять её душевные силы ещё и на этом Линдису-агенту не хотелось.
Линдис перебрал все эти “надо” и “не надо” равнодушно, как чужой список дел в чужой записной книжке. Пусть хоть копов вызывает, будет даже в чём-то забавно. Он почти сдался этому финальному пофигизму. Почти. Стоять у этого края было не приятно, но какое-то удовлетворение, схожее с чувством, когда негодяй с километровым списком жизней за душой оказывается в кандалах, преследовало его вместе с саморазрушением.
— Воды, раз уж ты собираешься полоскать мне мозг, — процедил Линдис, под конец снова скатившись в какую-то жалобную просьбу, поднял гитару, поколебался между полным пренебрежением, злостью и воспоминанием о нежности… и всё же медленно потянулся, чтобы поставить инструмент на стойку.

Открытое окно звуками и светом насильно выгребало из берлоги застоявшуюся, перезаваренную — как забытый в кружке пакетик чая — полночь. Линдису проникновение времени со взломом не пришлось по вкусу. Время совало ему под нос простые и лаконичные факты: прошло семь часов терзаний кастрата под виагрой. Вся тяжесть прошедшего вечера и всех последующих эпизодов войны Крыльев Свободы с Поперечными остаётся с ним, отягощая память и повисая на руках. Линдис содрогнулся, ни то от зябкого прикосновения утреннего сквозняка, ни то от мысли о грядущей операции — и потянулся к единственному в берлоге стулу, за висящей на его спинке футболкой. Скрыть бинты, спрятать пистолеты, убрать с глаз долой этого рассыпающегося ханыгу Линдиса, от которого Йоханна не отцепится ни на этом свете, ни в Тени. Спрятать и что-то сделать.
Дальше “спрятать бинты” действия Линдиса не продвинулись. К лёгкому головокружению и ощущению аквариума на голове — прозрачного, почти не искажающего мир вокруг, но отделявшего его до полной неприязни к наружности — присоединилась предательская слабость, и Линдис замешкался на полу. А в следующую секунду в комнату вернулась Йо-Йо.
— Ну мда… — протянул Линдис, накрыл ладонью стакан и замер, будто в неуверенности, что у него хватит сил поднять его, или размышляя, с чем ещё отправить Йоханну прочь из комнаты. Хотя он видел её взгляд и видел её согласие делать вид, что ничего особенного в комнате нет, всё действие теряло смысл.
Линдис скривился и в три долгих жадных глотка осушил стакан. Ощущение чуждости всего сущего истончилось, но не пропало. Йоханна вместе с комнатой, аппаратурой, бесцеремонным звуками улицы существовала в параллельной вселенной, где было что-то, кроме вселенской тоски.
Кажется, это могло бы стать строчкой…
Нет, это уже было строчкой много лет, строчкой со своей музыкой, со своей историей, которой давно вышли все сроки.
Линдис, застывший в новой попытке поймать конец нити из забившего ему и голову, и грудь, и вены, и нервы, — клубка мыслей, выдохнул, посмотрел на Йоханну, на пакет в её пальцах. Он набрал в грудь воздуха, чтобы возразить… и в полной мере постиг смысл слов “зла не хватает”. Внутри ничего не поднималось, чтобы наполнить голос должной злостью и уверенностью. Всё, в чём был уверен Линдис — это что он должен быть зол. Должен вытолкать Йо-Йо взашей, если понадобится — силой, отобрать ключи и пригрозить пристрелить, если попадётся на глаза. И остаться…
Линдис сглотнул и с трудом отвёл глаза.
— У меня есть план дождаться, когда ты докудахтаешься и свалишь, — сказал Линдис, чувствуя, что бесславно проигрывает эту битву, как все его усилия, приложенные к прощанию с иглой, обесцениваются на глазах. — Что ты носишься как…
Он попытался накрутить себя, раздраконить слова, обидеть как следует Йоханну, порушить ещё какую-то часть своего мира… может, тогда… но нет. Слова не драконились, и за первым шагом к несправедливо-резкой речи последовало только неловкое молчание.

Линдис сложил кисти рук крестом и уставился в стену за спиной Йоханны. Вся его берлога, до потолка заваленная какой-то хренью, выцветала и размывалась, как если бы её прогнали через фильтр сервиса хипстерских фоток с мобильного, оставив в фокусе только одну вещь. И без того нереальный мир стал картонным театральным задником заброшенного театра, на сцене которого раз за разом без зрителей и смысла играли одни и те же роли полубезумные плохие актёры. Тошно было сознавать себя одним из них. Как ни отгораживайся от этого знания, а верить в собственную роль со счастливым концом больше не получалось. Как ни старайся, а снова натянуть на руины сияющую фальшивыми ценностями пьесу нельзя. А Линдис всё равно старался.
Он посмотрел в глаза Йоханне.
— Ты каждый раз говоришь, что терпишь это в последний раз, что оставишь меня сдохнуть, если я ещё раз… — Линдис затравленно бросил взгляд на стол, облизал сухие губы и с усилием снова посмотрел на женщину. — Ты последняя, кто должен спрашивать «зачем», Йо-Йо. Я хочу жить.
Беспомощный тон Линдиса походил на неуверенность неопытного путешественника, заявляющего «я хочу на Кадеш», под чем лежало куда менее уверенное «мне говорили, что там хорошо… вроде бы… если не считать химер и работорговли… но хорошо же!». Другая жизнь, которую Линдис знал, была переполнена пренебрежением и тенью старшего брата. Линдис мог бы сделать её лучше… наверное.
— Ты никогда не верила, что получится, да?
Линдис опустил голову и уставился в пол.

«Этой черты не существует», — хотел отрезать Линдис, но промолчал, завороженный размеренным голосом Йоханны. Влияли ли они друг на друга настолько, что в звучании Ленц нет-нет да появлялось нечто музыкальное, тяжёлая хрипотца родом из его первых композиций? Или он никогда прежде не замечал, не сравнивал, отстраняя в мыслях Йоханну от всяческой причастности к музыке? Не называть же причастностью коммерцию.
Так или иначе, а теперь Линдис был в опасной близости от мольбы к своему бездушному каменному идолу. Какой — ему самому было неизвестно, слова не шли точно так же, как и музыка. Но вот это было к лучшему.
Когда он на неё, наконец, посмотрел, он ещё ходил по этой болезненной границе, источающей порочное удовольствие мазохиста. Но она сама толкнула его навзничь, в улёгшуюся с ночи бессильную ненависть.
Линдис хотел подсчитать, что он отдал разведке, скольких мерзавцев подвёл под суд, сколько преступных схем развалил. Тщетно. Из норы было плохо видно, стал ли мир хоть чуточку светлее из-за его усилий. Окупились ли его сделки с самим собой? Вот эти самые пистолеты, которые брезгливо отодвигала как грязное бельё Йоханна? Должны были окупаться! Обязаны! Десятилетие по норам в самых тёмных местах Слоэвбурга просто не могло быть зря…
Линдису недоставало уверенности, и образовавшиеся пустоты раньше заполнял туман наркотиков. Теперь место занимала ненависть. Линдис не заметил, как оказался на ногах, навис над продюсером.
— Убирайся. Вон из моей квартиры, — в бешенстве выдавил он, бросил в руки Йоханне её сумку и немилосердно рванул на себя, заставляя подняться с дивана. Непривычность и неправильность непосредственного физического контакта — вопрос какого-нибудь абстрактного будущего, в этот момент Линдис думал только о том, чтобы не переборщить и не сломать ничего источнику своей злости — сорвавшей корочку с его ноющей язвы. Ничего не сломать, серьёзно не ударить, не брать оружие. Вывести за дверь, только вывести за дверь, ничего больше.
— Если я увижу тебя ещё раз, клянусь богами, Йо-Йо, я тебя пристрелю как бешеную суку, какая ты и есть, — грохот двери напополам с жалобным хрустом чего-то внутри, двойной писк от панели управления. Что-то вышло из строя из-за его немилосердного обращения с и так ветхим наполнением дома. И Тень с ним. «Незачем жить» стучало в лоб и делало всё прочее незначительным. Стоило закрыть замок, и он остался с этим «незачем жить» один на один. Это тоже пройдёт. На это тоже нужно время. И миру нужно время, чтобы вычистить загрязнённые ублюдками воды. Я ему, Линдису, нужно время, чтобы… нужно выбросить клятую дурь. Она первым делом бросилась ему на глаза по возвращении в комнату, а в следующую секунду — и в руку. Его застилающей глаза ненависти хватило на один шаг к уборной. Только на один. Уже распотрошив аптечку в поисках шприца, где-то на окраине белого шума на месте мыслей, он поймал отголосок обречённости: как будто он с самого начала, ещё подписывая бумаги в приёмной рехаба, знал, чем эта попытка к бегству окончится.

В так и оставшееся открытым окно воровато пробирался вечер, холодный и жадный. Он рассчитывал хватать нерадивых людей за ноги, но тут ему доставался целый человек, легкомысленно разлёгшийся на полу. Впрочем, бездействием этот человек изрядно обидел это похолодание: ему до него не было дела. Линдис Ормхильд ни с кем в целом мире не мог поделиться тем, что носил в душе. Даже с куратором. Тот мог бы его понять, а то и найти слова утешения, но Линдис Ормхильд не был хорош в формулировках и был далёк от мысли выговориться кому бы то ни было. Хотя бы и себе самому. Только такими и могли быть его исповеди: съезжая с горки халланской дури в самое сердце Тени он останавливался на минуту-другую, чтобы излить, каково это, на единственном близком языке.
К тому времени, как реальность, мурашки и озноб от раскрытого настежь окна вернутся, дорожки слёз безысходности уже высохнут.
А пачку нот с диском записи он пошлёт Йо-Йо в конверте, так и не решившись даже на письменное извинение, куда уж там словесному.